Неа, не любой. Люди найдут, кому он цветы дарит и шоколадные конфеты. И подумают: как это мило...

Helga
спасибо боьшое за перевод пресс-конференции!
Она,конечно, же совершенно уматовая.
Очень интересно было послушать о поиске голоса для Рэнго. Джонни невероятный актер, он не устает искать все новые и новые нюансы, все новые и новые способы самовыражения, что бы разнообразить своих персонажей. Я не устаю поражаться гибкости его актерского мастерства,позволяющего ему сыграть любого персонажа, и причем сыграть отлично от всех других своих персонажей! Ко всему прочему,у него невероятно гибкий голос, и он может манипулировать им как захочет,и использует его как еще один прием актерского мастерства.

Джонни очевидно нравятся режиссеры, дающие свободу самовыражения актерам. Это здорово. Ему, как художнику,конечно же,неинтересно быть всего лишь инструментом. Хорошо,что на  съемках Рэнго был совершенно творческий процесс, который предопределял участие всех участников процесса, а не только режиссера.Если все на одной волне во время создания фильма, и все привносят что-то свое, фильм не может не выйти замечательным)))
И,конечно же, это требует смелости- позволить всем привнести что-то свое. А вдруг не сработает?...Так что Гор действительно смел. Особенно он смел был на съемках ПКМ, позволив с художественной точки зрения Джеку быть именно тем Джеком, которого мы знаем, а ведь образ был очень неоднозначный, очень смелый и новаторский. и это даже не учитывая претензий со студий.

Как прекрасно Джонни сказал... Ему неприятны все эти интеллектуальные ожидания от него. Он так искренне верит детской аудитории,потому как она -самая честная и искренняя. Им смешно, они смеются. Им интересно,они смотрят. Они не выискивают повторов у Джонни. Они не пытаются разрушить и исследовать гармонию и органичность образа, созданного Джонни. Все сейчас ждут от Джонни чего-то интеллектуального.Со всех сторон слышны все эти упреки,что мол, не играет драматических ролей.Мне непонятно,почему так много зрителей хотят увиджеть Джонни, талантливейшего актера,которому так невероятно удаются сказочные роли,в драме. Ведь драматических актеров-и хороших-много,и все они успешно снимаются в интеллектуальном кино. А такого Джонни-который играет сказочные роли,больше нет. Никто ведь не винил Чаплина в том, что он снимается в комедиях. Джонни буквально создал новый типаж роли-чудаковатый образ фрика. Больше никто,кроме него,не сыграет эти образы,так,как сделает он.
вообще, в последнее время наблюдается тенденция вообще среди кинозрителей,,что развлекательное кино смотрят многие зрители, и им нравится,но обязательно найдутся люди, которые считают своим долгом сказать,как надоело развлекательное кино, и как отсталы или морально незрелы те,кто их смотрит, и,что,мол,долг каждого актера сниматься в арт-хаусе. Мне кажется, это что-то вроде самоутверждения-желание показаться самому себе умнее,чем есть на самом деле. Детям,в отличие от взрослых, это просто не нужно. Им не стыдно сказать,что Пираты им понравились,несмотря на что-то там негармоничное в этом фильме и что фильм "не интеллектуальный".

как просто и искренне.Им нравится- я работаю. Зрители получают удовольствие-дети получают удовольствие-повод для того,что бы идти вперед, повод радовать их еще и еще. Взрослым-то все равно не угодишь, хоть в скольких арт хаусах не снимись, все равно найдутся недовольные или те кто выищет Воробья в любом образе.

это невероятно зачаровывающее зрелище-съемки Рэнго. Я бы не отказалась посмореть мультфильм, а после него еще и то,как снимали- в полном обьеме!)))))

Сначала Джонни отшутился, пошутив про Санта Клауса, но потом он сказал совершенно серьезно. Таких откровенных слов от него мы еще не слышали. Джонни все больше и больше поражает нас своей свободой. Меня поразили его слова. Он буквально признается во вранье, и говорит,что чувствует стыд от этого. что ему совестно осознавать то,что он намеренно обманывал, ради того,что бы поддерживать мифы, потому только,что общество требовало это от него. Это невероятные слова. Невероятно искренние.Жаль,только,что людям,поддерживающим мифотворчество до сих пор всеми средствами, и абсолютно сознательно обманывая, не стыдно.
Джонни решил покончить с мифотворчеством настолько,насколько для него это вообще возможно. Как же он изменился за последнее время!...еще во время промо ВО говорил штампы, а сейчас говорит так искренно и откровенно.Он не хочет лгать более. Ему это противно и неприятно, и,самое главное-он чувствует свою вину за это.Ему очень и очень тяжело врать. И сейчас особенно.

Думаю,что истинная пичина не в этом. Джонни и до того, как ехал в Сербию,знал, что фильм будет о мексиканском революционере, и наверняка не думал,что он -неподходящая кандидатура,когда соглашался на роль.Что-то пошло не так, и вышло,что Джонни отказался от проекта.

да, и мало того, сейчас, когда он волен выбирать и выбирает режиссеров, он работает только с теми, кто как Гор, может дать ему возможность быть творцом не только своего образа, но и сюжета в целом!

о да. из серии - доколе он будет играть этих размалеванных придурков, которые словно сошли со сцены театр кабуки.
Джонни уже больше двух лет твердит, что он хочет веселиться и заставлять других смеяться (хихикать на сьемочной площадке), а иные все ждут от него... а чего, собственно, ждут то?
Принца датского?
лучше бы уж Голландского.
а что? веселый принц Голландии. Принц Голландии веселой.
а?
это есть такая поговорка - хотите рассмешить Бога, расскажите ему о своих планах.
так и тут. расскажите Джонни о том, что вы ждете от него. пусть парень посмеется от души.

кстати, с чем он справится? с зависимостью от ректальных свечей? или с тем что ему не дали из за этого Глобус? а?

Это шикарное интервью.
"Грёбаное счастье".. да...

ты имеешь в виду интервью для Плейбоя 1995 года? Когда Джонни опроверг инсинуации Чака Вейса о том, что они писает сидя, как женщина.
Хорошие такие друзья у Джонни были. Те самые - утонченные. Про которых мистер Тимс спросил - и где же твои друзья.
те самые.

Огромное спасибо нашей Джулс за этот перевод! Интервью очень интересное, раскрывающее, по крайней мере для меня, еще одну грань характера Хантера.

Я очень хорошо понимаю, ЧТО так мощно влекло Джонни к Хантеру. Он видел мир не с той стороны, с какой видит его все остальное население планеты. У него был очень своеобразный взгляд на приоритеты, на добро и зло. Его личный. у него была его личная, Хантеровская мерка жизни.
Джонни, который по сути хамелеон, пытался принять на себя его, Хантеровскую позицию. Но, если он и принял что то от Хантера, то только его окраску. Шляпу, да манеру курить. Чтобы быть Хантером, им нужно родиться.
Внутреннюю свободу, какой обладал этот человек, нельзя воспитать в себе, нельзя принять извне. С ней надо вырасти, родиться. Это как родимое пятно. Его, конечно, можно нарисовать, или сделать тату, но внутренняя часть кожи останется чистой.
Меня в этом интервью больше всего удивило рассуждение Хантера о греховности и негреховности секса. это как раз и есть его личная Хантеровская позиция. То что ты считаешь греховным, то и есть грех. То что ты считаешь негреховным, то не грех.
Конечно, интересен рассказ Хантера о том, как он писал Ромовый Дневник. Хантер, как и каждый автор, дрожит над своим ребеночком.
Тронули его слова

ему очень приятно, что журналист помнит слова из его романа. Это было для меня откровением, самым большим из этого интервью. Я не знала об этой черте Хантера. Мне казалось, что он не так откровенен в этом. Что он не стал бы так радоваться, по-детски буквально, тому, что кто то уже читал его роман и помнит слова из него. (Разрушен в моей голове штамп, это круто).

Я не ожидала, что Хантер так глубоко прописал себя в романе. (Ромовый Дневник). Мне казалось, что не вместил себя в Пола Кэмпа, а он разбросал себя по многим героям. Может быть это еще произошло потому что он правил роман, уже будучи в старшем возрасте. Как он говорит:

Интересно, как покажет это Джонни и Робинсон?

Это интервью, которое Хантер дал еще в 1998 году, сделало для меня ожидание Ромового Дневника еще более интригующем. Раньше я относилась к роману, как к более простой вещи, односложной. Теперь я вижу, что Хантер прописал все гораздо глубже, чем мне казалось.

Да, меня тоже во многом тронуло это интервью, было интересно переводить его. Кстати реакция Хантера на знание его романа вызвала улыбку. Это настолько по-человечески, настолько непосредственно.
И соглашусь, что с такой внутренней свободой надо родиться.

Интервью для "Роллинг Стоунз", 1992 год

From Rolling Stone, n 634-635, 07.09.1992-07.23.1992/ Девид Брескин

Давай вернемся в мир твоего детства. Мне интересно, думал ли ты, что твой характер был уже полностью сформирован, когда тебе было 5 лет?

ТБ: На первом месте, больше всего на свете, потому что это просто закипает во мне, я ненавижу этот грёбаный диагноз «ребенок внутри». Ты знаешь, что я имею в виду? Я не знаю, слышал ли ты подобное дерьмо. Они говорят: «Я никогда не терял контакта с ребенком в себе». Это отголоски оставшихся в живых яппи и их дерьма про «контакт с ребенком внутри тебя», и что это важно для того, чтобы делать фильмы. Я нахожу это формой отсталости. [Пауза] Кто ты? Это очень интересный вопрос. Но не тогда, когда люди указывают, что воспринимают тебя как культивирующего в себе эту «детскость».

Хорошо, раньше ты говорил, что в фильмах ты исходил из «детских ощущений», и что ты чувствовал, что твой мир произрос из них.

ТБ: Да, я нахожу это очень интересным, потому что я думаю, что это ключ к каждому – вопрос о том, кем ты являешься. Дети не извращены никоим образом. Это вопрос культуры. Когда дети рисуют, они все рисуют одинаково. Никто не рисует лучше, чем другой. В этом есть сила, в этом есть страсть, в этом есть ясность ума. А потом это из тебя выбивают. Ты попадаешь в культурную систему взглядов, которая выбивает это из тебя. Чтобы сражаться с этой системой взглядов, ты должен сохранить эту силу и простоту.

Ты думаешь, что когда ты был ребенком, были попытки выбить это из тебя то, за что ты держался?

ТБ: Да, я думаю, что атмосфера, в которой я рос, была контекстом «нормальности». Я даже не знаю, что это слово означает, но оно застряло в моем мозгу. Я не знаю, свойственно ли это американцам вообще, или только американцам того времени, когда я рос, но всегда было постоянное ощущение категоризации и подчинения нормам. Я помню, как меня принуждали ходить в воскресную школу определенное количество лет, хотя мои родители не были религиозны. И никто не был по-настоящему религиозен, просто это была система взглядов. В этом не было никакой страсти. Никакой страсти вообще ни к чему не было. Просто такая тихая, плавучая полутирания, бледная палитра, в которой ты живешь.

Сколько тебе было лет, когда ты впервые почувствовал это?

ТБ: Очень мало. Сколько себя помню, я чувствовал это. Моя бабушка сказала мне, что еще до того, как я научился ходить, я хотел покинуть все это. Я хотел уползти, уползти за дверь. И позже, когда я стал старше, когда кто-то куда-то уходил, я тоже хотел уйти. Был этот импульс. И у меня был импульс смотреть фильмы жанра хоррор – в них была такая сильная тематическая вещь.

Будучи ребенком, ты хотел проводить время в одиночестве?

ТБ: Безусловно. Безусловно! До сегодняшнего дня я наиболее счастлив, когда я… когда я собираюсь спать. И я делал это, даже тогда. Я люблю разговаривать с людьми, которые хотят спать. Есть несколько вещей, которые меня успокаивают: когда я слышу о ком-то, кто делает картофельное пюре, и когда я слышу о ком-то спящем или любящем спать. Я тогда успокаиваюсь, и это удивительное ощущение. В Голливуде никто не любит спать – они все терпят убытки, они все не на высоте. А я люблю спать.

Но ты не запоминаешь свои сны?

ТБ: Нет. Я помню только пять снов.

Они повторяются?

ТБ: У меня повторяется только один сон. Замечательный сон. Была одна маленькая девочка в моем квартале, в которую я был влюблен, и она переехала. Каждые десять лет мне снится сон про нее, как будто мы такого возраста, какого мы возраста сейчас. Мы утратили контакт, но я имею четкий образ, как она выглядит.

Каковы другие сны, что ты помнишь?

ТБ: Мои родители ходили в боулинг, и было такое странное место, где они оставляли детей. Я полагаю, это был центр дневного ухода за детьми дошкольного возраста, но он был такой готический, весь из прогнившего дерева. Нас было несколько замкнутых, сердитых детей сидевших там, и мы увидели этот свет – к нам пришел скелет со свечой. Скелет посмотрел на меня, потом открыл дверь, и я падаю в вентиляционную дверь, и падаю на постель моих родителей. И я помню, что просыпаюсь в постели моих родителей. Странно, а? Вау! [маниакальный смех]

Я помню те сны, которые так сильны, что я просто не могу забыть их, я помню каждое ощущение, каждую деталь. Я помню один сон, в котором я боролся топором с кем-то. Я помню каждый взмах. Я помню, как рубил тому по лицу. Никто из нас не умер, но мы прошли через это, как в вестерне. Еще был один сон, в котором была ужасная [передергивается], ужасная водоросль, словно жесткое, фиолетовое, губкообразное морское растение, и она росла у меня изо рта. Я ее все вырывал и вырывал, а она все выростала и выростала снова. И это все – очень долгие сон только об этом, об этих чокнутых выходках.

Каков вкус или запах детства для тебя?

ТБ: Это забавно, но я всегда чувствовал одно и то же. Я никогда не чувствовал, что я молодой. Я никогда не чувствовал, что я ребенок. Я никогда не чувствовал, что я подросток. Я никогда не чувствовал, что я взрослый. Я просто всегда чувствовал одно и то же. Я думаю, что если говорить о вкусе, то детство было как сюрреаличтичная, яркая депрессия. Я никогда не интересовался тем, чем интересовались другие. Я был всегда очень погружен в себя. Я всегда чувствовал грусть.

Ты был одинок?

ТБ: Я никогда не чувствовал… Да. Да. Я всегда уподоблял это тому чувству, когда ты подросток, то есть это огромное чувство - именно поэтому я любил панк-музыку, как некоторые люди любят хэви-метал или готик. Ты таким образом проходишь через некую драму. Я всегда видел уравновешенных людей, которые на самом деле не очень-то и уравновешенные. Каждый может что-то выкинуть в какой-то момент. На самом деле, те, кого считают самыми уравновешенными, похожи на бомбу замедленного действия, ожидающую взрыва. Я думаю, что это такой темный катарсис, та мрачная, драматическая, депрессивная, грустная вещь была довольно здоровой.

Меня интересует твое влечение к пугающему - монстры, призраки, демоны. Связано ли с небытием пригорода, которое ты помещаешь в каждый свой проект, это глубокое чувство монстров?

ТБ: Именно. Я люблю это. Смотри, все фильмы о монстрах - это по сути одна и та же история. Это "Красавица и Чудовище". Монстры - это моя форма мифа или сказки. Фольклорные сказки для меня - это экстремальная, символическая версия нашей жизни, того, через что ты проходишь в жизни. В Америке, в пригороде нет чувства культуры, нет страсти. Это послужило мне особенным образом. Поэтому я позволял этим монстрам и вещичкам из Эдгара Алана По управлять моими чувствами. Я не читал сказки, я смотрел их.

Ты идентифицировал себя с монстром?

ТБ: Полностью! Как каждый ребенок. Они всегда брали монстра, пинали его и толкали, особенно тех, из пятидесятых. Такова была структура всех фильмов, а герои были те бледные актеры без эмоций. Они олицетворяли для меня жителей пригорода.

А ты был тем существом с другого, черного уровня?

ТБ: Конечно! Безусловно. Тебе приходится чувствовать это, тебе приходится проходить через драму. Если бы я не делал это, я бы просто взорвался.

Ты сказал, что ты вырос в конце периода нуклеарной семьи (нуклеарная семья - семья, состоящая из супругов и их детей, находящихся на попечении родителей - прим. перев.), и что она уже не срабатывала. Ты имеешь в виду твоя семья или нуклеарная семья вообще?

ТБ: Вообще. Не было связи, не было эмоций. В нашей культуре детям в школе рассказывают только одно о том, как все должно быть в Америке - успех и семья. То, что они называют традиционными семейными ценностями, - это на самом деле очень непросто. Поэтому когда это не получается, а не получается чаще, чем получается, ты думаешь: "Это не срабатывает, это грёбано". И люди начинают считать, что они неудачники.

В последние двадцать лет в Белом Доме только и делают, что засовывают "семейные ценности" в наши глотки.

ТБ: И это очень пугает, потому что они не понимают. То же самое и про "Америку". Это так чудно, что они пытаются привязать это чувство к Америке. Особенно это видно в Лос-Анджелесе. Америка всегда мне казалось страной, которая основана на фильмах. Тут ты видишь президентов, вещающих с трибун строчки из фильмов Клинта Иствуда, и это становится все хуже и хуже. Очень сложно найти людей, с которыми ты мог бы работать, потому что никто не хочет быть тем, кем он на самом деле является: "Ох, извини, я не буду этим, потому что на самом деле я вот то". Идея успеха захлестывает тебя - ты обязан быть успешным, и ты обязан вести себя определенным образом, и никто не позволяет себе быть тем, кто он на самом деле, из-за этой мечты. Здорово иметь мечту, и ее нельзя отбирать у людей, потому что она - это все, что у людей есть, но только не эту материалистскую мечту. В том вся и проблема, что люди лажаются из-за нее.

Ты помнишь свой первый импульс рисовать?

ТБ: Я думаю, это началось тогда же, когда начинается у всех. Мне повезло, что это не выбили из меня. Мне повезло, что я сохранил страсть к этому, и мне грёбано все равно было, что думает об этом мой учитель в третьем классе.

Твои родители прикрепляли твои рисунки магнитиками на холодильник?

ТБ: У меня была нормальная родительская рутина. Это обычно довольно забавно. Мама читает книгу, а ты показываешь ей свои рисунок, а у нее же есть способность видеть рисунок через книгу, как у рентгеновского луча, поэтому она же умеет видеть твой рисунок не отрывая взгляда от книги. [маниакальный смех] Такая вот классическая рутина. Так что мои рисунки были всегда более личными. Мне повезло, потому что, я думаю, рисунки поддерживали меня, я наверное не смог бы без этого.

Пару лет назад ты сказал, что тебя напугало то, что ты не знаешь таких основных вещей о своих родителях, как, например, где они родились. Что заставило тебя испугаться этого?

ТБ: Я думаю, это было в тот период, когда я проходил психотерапию, когда я пытался выяснить, что за херня происходит со мной. Я чувствовал себя в большей депрессии, чем обычно. Туман стал еще серее. Было тяжело видеть сквозь него, и все это приближается еще ближе к тебе. Я не чувствовал связи ни с кем. Я начал чувствовать себя слишком одиноким, слишком изолированным, слишком абстрактным и депрессивным. И вот в то время я обнаружил, что я не знаю ничего о моих родителях [маниакальный смех]. Это было шокирующе.

Девид Линч говорил, что одна из причин, по которой он никогда не посещал психоаналитика или психотерапевта, это то, что он боялся, что это заблокирует его творческий процесс.

ТБ: Это может быть интересно. Я прошел через этот процесс немного, но я совершенно разрушился [смеется]. Так много в самом себе и других людях интересного, но я разрушился так быстро! У меня был очень хороший терапевт, они говорят тебе, что самое главное - это не позволить себе разрушаться, когда ты выздоравливаешь.

Они хотят позволить тебе держаться за свои собственные способы защиты, когда появляются новые вещи, за которые ты держишься.

ТБ: Именно! А я просто нырнул и немедленно попал на самое дно всех этих антидепрессантов и всего прочего. Я не смог выдержать это.

И как же все это повлияло на твою работу?

ТБ: [c бруклинским акцентом, изображая режиссера былых времен] Ну, к счастью, я был между фыл-ма-ми! [смеется] Я был как клубок ниток в то время. Бывают времена в твоей жизни, когда ты запутываешься. Я хотел разразиться чем-то, но не знал чем. Депрессия. На протяжении всей моей жизни надо мной нависал определенный уровень депрессии. И я не думаю, что это обязательно плохо, но иногда, когда тебе плохо, а так было несколько раз, ты по-настоящему запутываешься.

И сколько лет это с тобой было, пока это не стало уже невыносимым?

ТБ: Пару лет. У меня было пару психотерапевтов. У меня был один парень, который все время не говорил со мной вообще [маниакальный смех]. Это было весело. В этом была моя проблема: я никогда не говорил ни с кем. Таким образом я нашел идеального психотерапевта, который сидел со мной час и не говорил. Это было словно другие отношения - я не говорил ни слова. Он время от времени проверял часы. Странно. Мы не говорили друг с другом. Может быть, мы говорили в вулкан-стиле.

В прошлом ты воспринимал создание фильмов как терапию, причем это было не только как метафора, но и почти в прямом смысле в случае с «Винсентом» - это было терапией для тебя, сделать этот фильм.

ТБ: Люди не осознают это, потому что для них фильмы выглядят мультяшно, но единственная причина, почему я продолжаю делать фильмы, это то, что эти персонажи что-то значат для меня. Мой процесс заключается в том, что я смотрю на этих персонажей и получаю эмоции от них, и для меня это очень значимо. И тематично. Это единственный способ восприятия для меня. Я никогда не воспринимал это как забавный фильм или чудаковатый фильм.

Как по-твоему твое происхождение из анимации оформило тебя как режиссера?

ТБ: Чем я по-настоящему очень доволен, чем по-настоящему счастлив, так это тем, что я делал во время учебы. Я попал в КалАртс, я прошел через анимацию, где я получил очень солидное образование. Ты изучаешь дизайн, ты рисуешь своих собственных персонажей, собственное происхождение, собственные сцены. Ты снимаешь их, ты монтируешь их. Ты изучаешь процесс раскадровки. Это – все! Без этого дерьма из киношкол: соревнования, ощущения, что ты уже в киноиндустрии, когда у тебя нет возможности творить.

Но быть прикрепленным к столу аниматора было травматично.

ТБ: Я не мог выносить этого. На Диснее я почти сошел с ума. Я действительно сходил с ума. Я никогда не хотел приблизиться к тому ощущению, что было у меня там.

Монотонность была твоим злейшим врагом?

ТБ: Нет. Врагом номер один было то, что я не был диснеевским материалом. В моей жизни я просто не мог рисовать крутых лисичек. Я не мог делать это. Я пытался. Я пытался, пытался. Дьявольский альянс любого аниматора это то, что с одной стороны ты призван быть художником, а с другой стороны ты призван быть зомбированным работником фабрики. Лично я не мог соединить эти две вещи. Кроме того, в то время они делали довольно дерьмовые фильмы. И у них уходило пять или шесть лет на один фильм. И вот перед тобой холодный, жесткий факт: ты хочешь провести шесть лет, работая над «Лисом и охотничьем псом»? Это душеискательный момент, и ответ кажется совершенно прозрачным.

Твоя связь с анимацией была по-настоящему уникальной, потому что она была связана с рисованием, а именно это ты всегда делал, и до сих пор делаешь, одержимо и беспрестанно.

ТБ: Да, конечно. Поэтому единственной вещью, которую мне пришлось изучить для работы с актерами, и это до сих пор борьба для меня, было разговаривать. В анимации ты общаешься через рисование, и я был совершенно счастлив общаться таким образом. Поэтому ты правильно говоришь – там была прямая ссылка. Ты можешь лучше поддерживать приватность в таких отношениях, потому что больше ничего другого не происходит вокруг.

Ты сказал, что твои фильмы – «провальны», и что они могут быть сняты только полными дыр.

ТБ: Я думаю, это происходит из истории. Иногда меня это немного огорчает. Люди пригвозжают тебя. Типа того: «Тим не может рассказать историю без папки с бумагами». И каждый раз, когда ты работаешь над сценарием и разговариваешь со студией и имеешь все эти тупые встречи по поводу сценария с ними, то если с фильмом и есть какая-то проблема, то она не связана ни с чем, что ты обсуждал. Поэтому когда ты сражаешься с этим, это расстраивает тебя немного. «Битлджус» для меня стал тем фильмом, который дал мне, опять же, чувство гуманности, что-то вроде: «Да пошли вы все!» Он заставил меня чувствовать себя действительно очень хорошо, понять, что зрителю не нужны все те вещи. Фильмы могут быть разными! Правда, было бы здорово, если бы мир позволил Девиду Кроненбергу сделать такое, и люди сказали бы о различиях!

Но студия ожидает, что каждый фильм будет выходить, словно в «Эдварде Руки-ножницы» печенья из агрегата для приготовления печений, и что есть только несколько допустимых форм для печений.

ТБ: Ну, они неправы! Как, например, Уорнеры, где вся моя история происходила. Я всегда поражаюсь – фильмы, за которые они сражаются зубами и когтями, всегда самые странные, всё всегда заканчивается тем, что они приносят им все деньги. А все, что им нужно сделать, это просто просмотреть их собственный грёбаный список фильмов! Там они увидят подтверждение. Поэтому, почему нет, если что-то собирается быть провальным, то почему бы ему не быть интересно провальным, а не скучно провальным?

Забудем на некоторое время про слово «они», меня интересует, что ты сам чувствуешь относительно того, провальные твои фильмы или нет.

ТБ: Забавно, но тут есть два уровня. На эмоциональном уровне я никогда не чувствовал себя плохо по этому поводу. У меня нет детей, но для меня это как делать твоему ребенку пластическую хирургию. Я принимаю их, но на каком-то очень странном уровне я люблю их за их провалы. Также есть еще и техническая сторона меня, которая видит, что я мог бы вырезать это и это, а вот это сделать короче, такая вот есть во мне скучная техническая сторона. Но на эмоциональном уровне ты принимаешь их. Если у тебя есть пяти- или четырехлетний ребенок, ты позволишь сделать ему пластическую хирургию? Я бы этого не сделал, потому что часть радости жизни – в этих провалах. Единственный фильм, к которому я отношусь прохладно, это первый «Бэтман».

В том фильме Вики Вейл спрашивает Боюса Уэйна про его особняк, думая, что он не очень подходит ему, и он ей отвечает: «Что-то здесь – это я, а что-то – нет». И я подумал, что это Тим Бертон говорит о своих фильмах.

ТБ: [смеется] Точно! Точно. Именно поэтому я решил сделать еще один фильм. Потому что мне нравятся его темы. У меня должны быть маленькие связующие звенья с этим, потому что только так я могу работать, в противном случае я просто не смог бы.

Я хотел бы пройтись через все пять твоих полнометражек, начиная с «Большого приключения Пи-Ви». Его расценивали как детский фильм, но в нем все-таки было слишком много взрослого.

ТБ: «Ну, я не думаю о детях и взрослых. Что есть ребенок? Что есть взрослый? Каждый – это все. Это более касается чувств. Неважно, кто ты и откуда, важно то, что каждый пытается вернуться к чистоте любым способом. Почему люди постоянно ищут отдушину в фильмах, или наркотиках, или выпивке, или парках развлечения? Или еще как-то? Почему кто-то читает? Потому что это форма ухода, форма отвоевывания – это не просто “детский” импульс, это способ смотреть на мир как на что-то свежее и интересное. Это связано не с тем, что ты ребенок, а с тем, что ты имеешь дело с открытым, чудесным, причудливым взглядом на мир.

Тебе приходило в голову во время создания того фильма, насколько фаллическая эта история?

ТБ: [смеется] Я имею в виду, в целом. Ты разбираешь любую историю или сказку, и приходишь всякий раз к одному и тому же, не так ли?

Я вырос с пристрастием к опасным людям. Откуда пристрастие к клоунам? Почему я люблю клоунов так сильно? Почему они так действуют на детей? Наверняка потому, что они опасные. Вот в такой опасности все это и кроется. Такого рода вещи, я думаю, остаются с тобой на протяжении всей жизни. Есть только две вещи, достойные выражения в искусстве: опасность и показ ниспровергающих вещей необычным образом. Все дороги ведут к этому, потому что в этом, я думаю, их предназначение.

Каковы предназначение и функции сказок?

ТБ: Я думаю, все они связаны с этим молодым импульсом – кто мы есть? Как мы созданы? Что есть кроме нас? Что происходит, когда ты умираешь? Вся эта неизвестная хрень. Жизнь – неизвестна. Все находится под зонтом жизни, смерти и неизвестного, смешения плохого и хорошего, смешного и грустного, - все сразу. Это странно и сложно. И я считаю, что сказки подтверждают это. Они подтверждают абсурдность, они подтверждают реальность, но способом, который вне реальности. Следовательно, я нахожу их более реальными.

Должна ли обязательно присутствовать мораль или что-то дидактическое, чтобы сказка сработала?

ТБ: Ну, мы говорим о киноиндустрии. Есть вещи, с которыми нужно иметь дело. Лично я не думаю, что это необходимо. В культуре, как и в индустрии, люди ищут этого, конечно. Особенно всю эту рутину с хэппи-эндом. Они всегда любят хэппи-энд.

Почему людям он нужен? Тебе не нужен.

ТБ: Мне не нужен хэппи-энд. Я чувствую себя гораздо более счастливым после просмотра «Сида и Ненси», чем после… «Привидения» или типа того. Я думаю: да, я понял, мне нравится это, я понял это, потому что я нахожу подтверждение жизни в этом, и я чувствую себя лучше. Я вижу что-то такое, и это делает меня счастливым.

Потому что трагедия – это то, что имеет значение для тебя.

ТБ: Да, имеет значение. Я думаю, что жизнь очень трагична, но трагична очень позитивным образом. Мы все умираем. Это трагично. Ты проходишь через много трагичных вещей на протяжении жизни, но это не обязательно есть плохо. Вот что мне нравится в подаче трагедии забавным образом [смеется]. Вот что мне понравилось в Пи-Ви. Он был в этом.

Пи-Ви говорит девочке, которая хочет его, отвергая ее: «Во мне много вещей, которые ты не поняла бы, не понимала и которые тебе не следует понимать».

ТБ: [маниакальный смех] Поэтому я и не просил! Потому что я понял.

Мы можем так сказать про всех протагонистов: Битлджус, Брюс Уэйн, Эдвард Руки-ножницы – они все не поняты.

ТБ: Определенно. Кто претендует на то, что знает себя? Это слишком сложно, существует слишком много пересекающихся сигналов, скрытых сторон и динамики. Знает ли кто-нибудь, кто он есть на самом деле? Чувствует ли кто-то себя по-настоящему цельным? Я не знаю никого, кто думает так. Я не претендую на знание себя. Поэтому я нахожу эту динамику реалистичной. Я наслаждаюсь этим. Часто здорово не знать вещей о других людях.

Как насчет сексуальной опасности для Пи-Ви, исходящей от женщин на протяжении всей его одиссеи?

ТБ: Я полагаю, персонаж Пи-Ви незрелый. Это возврат к детскому импульсу. По моему мнению, то, что он делает, - это извращение, без вопросов. И именно это здорово. Это странный, альтернативный персонаж, который защищается, который сражается за вещи в своем мире. Он сросся с чем-то, что отдельно от него. Я вижу его как персонажа-аутсайдера, который имеет дело с этим миром, преувеличенным образом. Тут дело не просто в его велосипеде, а в страсти к чему-то, что больше никого не заботит. Я таким же образом отношусь к… фильмам! [смеется] Я делаю вещи, которые очень трудно делать, ведь это не фильмы со стандартными посланиями для большинства людей, поэтому я идентифицирую себя с этим персонажем, который так страстно относится к тому, до чего больше никому нет дела.

Эдвард Руки-ножницы – тоже «персонаж-аутсайдер, который имеет дело с миром». Но ты привнес в него больше наполнения, идея его появилась у тебя в старшей школе, и ты столько прожил с ней, существуют чистейшие связи между Тимом Бертоном и Эдвардом Руки-ножницы.

ТБ: Да, это было иной вещью для меня. Я старался очень усердно, чтобы не помещать себя слишком много в это. Знаешь, я смотрел на этого персонажа более тематически, нежели персонально. Опять же, я чувствовал себя еще более задолбаным. Я пытался сделать… ну, ты знаешь.

Да, ты говорил, что пытался сделать этот фильм не слишком личным, потому что ты хотел быть универсальным. Но чем более лично ты делаешь что-то, тем скорее это становится песней или поэмой, если это честно и чисто, то это универсально. Так почему страх от тесной связи между тобой и Эдвардом, по твоему мнению, делает фильм менее универсальным?

ТБ: Я думаю, потому, что я не знаю о себе достаточно. Я еще недостаточно цельный. Я даже не знаю, узнаю ли я. Это просто показывает, насколько я не цельный, потому что персонажи, которыми я наслаждаюсь, это не цельные персонажи [смеется]. Так что это настолько лично, насколько возможно. Скажем так: я заинтересован в личном, потому что я ко всему подхожу лично. Я беру Пи-Ви, и Битлджуса, и Эдварда, и Бэтмана – и я чувствую, что я очень близок с этими персонажами. Действительно близок. Словно они мои дети-мутанты.

И в этом ты находишь значение фильмов.

ТБ: Именно. Но опять же, все эти персонажи задолбаны. Они нечисто чистые. Если бы Бэтман прошел курс терапии, он бы наверняка не делал все эти вещи, он не стал бы надевать костюм летучей мыши, и мы бы никогда не увидели этого странного парня гоняющего туда-сюда в плаще. Это все форма нецельных вещей, и это очень привлекает в них. Я не знаю, зациклен ли я. И наслаждаюсь ли я тем, что я зациклен. Понимаешь, о чем я? Есть шарм в персонажах, которые знают, что делают, и делают это чисто. Даже Битлджус. В этом есть шарм, которым я наслаждаюсь.

Дай мне побыть адвокатом дьявола. Эдвард Руки-ножницы – это трогательный, красивый, нелепый, но забавный персонаж, чье сердце всегда разбито, – это Тим Бертон, который говорит, насколько он чувствителен, что он чрезмерно чувственный художник, ребенок, который не мог прикасаться, не мог общаться без боли. Это очевидно. Это очевидно читается в фильме.

ТБ: [смеется ]Конечно. Верно.

И как ты себя чувствуешь, когда я сказал тебе об этом?

ТБ: Ну, это заставляет меня чувствовать, что я не на сто процентов добился успеха. Когда ты делаешь сказку, ты чувствуешь себя немного странным. Потому что сказка – это романтическая версия обычных вещей. Просто взять что-то реальное и преувеличить это. Поэтому у тебя в наличии неотъемлимая балансирующая проблема между реальным и нереальным. Я думаю, я попадал в затруднительное положение с этим немало раз, из-за громоздкой природы этого. А потом у тебя появляется Джонни Депп, который привносит свое в это. На самом деле в итоге это получилось мое понимание его [Деппа], то, каким я видел его, через что он проходит, а также как его воспринимают люди, а не я. Это громоздко, несбалансировано, и с моей стороны присутствует постоянное желание найти баланс. И знаешь что? Это не недостаток, потому что это единственное, что делает фильм забавным. Возможно, это доставляет мне дискомфорт, но я сделал это.

Персонажи – это хранилища значений для тебя. Я хотел бы поговорить о каждом из них. Мы уже поговорили про Пи-Ви. Что для тебя значит Эдвард?

ТБ: Мне понравилась идея, это тот импульс, который я чувствовал и чувствую до сих пор, и который чувствуют многие люди – чувство непонятности, когда ты чувствителен и сверхчувствителен и хочешь то, чего не можешь получить. Я помню, как проходил через это очень сильное чувство, чувство подростка, когда ты не можешь прикасаться и общаться. У меня было это, очень сильно. И я всегда сопротивлялся этому. Поэтому есть простейшие вещи подобного рода, то, что я мог бы назвать мелодраматическими импульсами подростка. Контекст представления себя таким образом, что ты не значишь на самом деле. Я увидел в этом персонаже все это. Он – то, что ты чувствуешь: то, что ты говоришь, не услышат, то, чего ты хочешь, не поймут. На уровне юмора, мне нравится этот персонаж, который открыт и чувствителен ко всему. В этом есть что-то очень забавное и очень трагичное. Я знал таких людей, сверхчувствительных. И знаешь, что? Это печально. Я знал пятерых людей в своей жизни, которые сверхчувствительны, и та боль и страдания, через которые они проходят постоянно, - это почти смешно.

А ты себя не включаешь в эту группу?

ТБ: Опять же, я не анализирую себя… [пауза] Да, у меня есть такие тенденции.

В чем для тебя значение персонажа Битлджус?

ТБ: Он классический персонаж, истинная фантазия. Это хорошая сторона того, когда на тебя накладывают ярлык, не понимают и помещают в коробку, несмотря на все это, у тебя появляется полнейшая свобода.

Ты не ответственен за то, что кто-то думает о тебе.

ТБ: Да. Ты можешь одеваться, как ты хочешь. Ты можешь вести себя как угодно. Ты можешь жить как угодно. Все скажут: «Ну, это же Тим». Свобода такого рода – это печальная свобода, в этом есть что-то причудливое, но в этом есть свои преимущества. И я думаю, что Битлджус показывает полностью позитивную сторону того, когда ты не понят и категоризирован как нечто иное. Он может делать все, что он хочет! Он ужасен, и все это знают, он – полная фантазия обо всем, что с этим связано. В этом часть привлекательности фильмов, в наипростейшем проявлении – просто свобода. Люди реагируют на это. И потом ты противопоставляешь его другим персонажам, которые усмиряются.

Они смиряются с тиранией своих желаний.

ТБ: Да, у них есть их дом, у них есть их мир. Мне нравится динамика между ними. Это очень похоже на реальную жизнь.

Давай вернемся к первому «Бэтману». Там было, Тим, несколько суровых моментов повествования. Были периоды на съемках, когда сценарий менялся каждый день, и у тебя не было времени реагировать на изменения…

ТБ: Да, это было плохо.

И ты был, по твои собственным словам, на грани смерти.

ТБ: Я наверное был болен всегда, делая этот фильм, постоянно. Я был вне этого. Я был болен. Понимаешь, проблема в том, что это был мой первый большой фильм. Столько людей вокруг. Это другая энергия. Невозможно подготовиться. Невозможно подготовиться. Больше денег. Больше давления. Больше страха. И всего: больше, больше, больше. Больше. И я просто позволил всему происходить, но я больше не позволю этому случиться снова - оставить сценарий разрушенным.

Вот смотри, люди в Голливуде – это как территориализм, это как животные, писающие на маленькие площадки земли. Если они этого не делают, то они не думают, что они креативны. Голливуд нереален, он не связан с реальностью, поэтому здесь много подсознательной паранойи. Здесь много глубинных страхов, люди думают: «Чего я стою? Нужен ли я для этого процесса?» И все наполнено этим. И то, что случилось на «Бэтмане», то, чему я позволил случиться, - это то, что сценарий остался разрушенным. Мы начинаем работать над сценарием – опять же, это классический Голливуд – и все говорят: «Ох, это классный сценарий, классный сценарий». А к концу дня они фактически рвут его на мелкие кусочки. Таким образом, это проходит путь от лучшего сценария в мире до полностью разрушенного сценария. А если уже это разрушается, то это разрушается. Ты там, и ты делаешь это. Я помню, как Джек Николсон сказал: «Почему я поднимаюсь по лестнице?» Я сказал: «Я не знаю, Джека, я скажу тебе, когда ты доберешься до верха». [cмеется] Приходилось очень много иметь дело с энергиями студии и продюсеров и всех тех людей. Это было не как что-то одно, это было большое животное.

Ну, многие из этих проблем в фильме не видны, или видны, но нас это не беспокоит, потому что нас интересуют другие вещи. Но есть одна вещь, на которую все обратили внимание, это то, что эмоции Вики Вейл, когда она обнаруживает, что Брюс Уэйн – это Бэтман, остались полностью нерешенными. Она просто идет к нему в жилище и…

ТБ: Очевидно, это была та вещь, за которую я убил бы. Это было грубо. Я расскажу тебе, какой на самом деле был импульс. Изначальным импульсом для меня, опять же, это то, что я мог бы сделать… потому что я… я… моя проблема в том, что я могу быть немного агрессивным. Я могу относиться к вещам ответственно, как например когда ты читаешь об этих королях-детях в Англии или Египте, которые очень маленькие испорченные дети и кричат: «Мне все равно!» Моим импульсом было, я сказал себе: «Да пошло все это дерьмо!» Это материал из книги комиксов. Я подумал, ты знаешь: а кого это заботит? Но это была ошибка. Это зашло слишком далеко.

Мы ожидаем, как минимум, что Брюс Уэйн будет как-то обыгрывать тот факт, что она знает, первое время. Но он этого не делает. Поэтому зрители думают: «Он уже знает, что она знает, кто он? Мы что-то пропустили?» И мы не понимаем, в чем дело. Мы словно выгнаны из повествования.

ТБ: Это проблема, которую я имею. Это тот случай, когда имеются большие бреши в том, что я делаю. Я очень усердно стараюсь создать мою собственную среду. И часто это срабатывает. Но иногда это становится помехой, которую люди не купят, не купят, не купят. Они скажут: «Ха-ха!» и уйдут от этого. Я не хочу отваживать людей от чего-то. Я провожу огромное количество времени, стараясь сделать так, чтобы это не случилось.

Еще одна вещь, которая была ужасно назойлива в первом фильме, это музыка Принца. Мы в мире Тима Бертона, и вдруг неожиданно появляется Принц.

ТБ: Да, верно. Дьявольский альянс меня и…

Все дело в маркетинге Уорнеров?

ТБ: Это то, что случилось. Ты узнаешь что-то новое каждый день. И вот, есть парень Принц, который был одним из моих любимцев. Я ходил на два его концерта в Лондоне, и я думал, что это лучшие концерты, что я когда-либо видел. Хорошо. Все так. И вот они говорят мне, эти парни из звукозаписи, что нужно то и это, и дают тебе это для дорогого кино, таким образом тебе уже нужно это. И получается, что ты в упряжке с этим миром и освободиться никак нельзя. Слишком много денег. Это парень, которого ты уважаешь, и это должно произойти. Пути назад никакого нет. И я очень не хочу оказаться в такой ситуации снова.

Это должно было быть очень болезненным для тебя – поместить эту музыку в фильм.

ТБ: Это было… это было…это полностью устранило меня. Это наложило мазки, которые я не хотел анкладывать. Вот так ты чувствуешь себя как художник. На самом деле мне нравился этот его альбом. Я мечтал бы, чтобы я мог слушать его без этого чувства из-за того, что случилось.

О чем, по-твоему, «Бэтман»? О депрессии Брюса Уэйна?

ТБ: Это о депрессии, о нехватки цельности. Это о персонаже…к сожалению, я всегда вижу все эти вещи, а не историю о супергерое, которые спасает город от бла-бла-бла. Если ты спросишь меня о сюжете «Бэтмана», я не смогу тебе ничего ответить. Это о двойственности, о дерзких сторонах личности, о человеке, который полностью подавлен и не знает, что он делает. У него хорошие помыслы, но он не целен. И это о депрессии. Это о том, как ты идешь через жизнь, думая, что ты что-то делаешь, усердно стараясь. А Джокер представляет кого-то, кто ведет себя так, как он хочет.

То есть он играет такой же персонаж, как Битлджус.

ТБ: Да. Есть два типа людей, даже если они с раздвоением личности. Одни полностью задолбаны, но продолжают бестолково пробираться по жизни, другие задолбаны, и таким образом стали полностью свободными и пугающими. Они – две фантазии. Две стороны.

На какой тип похож ты?

ТБ: Ну, я наверное ближе к персонажу Брюса Уэйна, но я более предпочитаю другого. Это более либеральная сторона.

Любопытно то, что Брюс Уэйн-Бэтман – это единственный персонаж в фильме, который не мультяшный, а человек.

ТБ: Я достал из него больше глубины. Именно поэтому мне нравится Майкл Китон в этом фильме. У него есть это…все, что тебе нужно, это просто посмотреть на него, и он выглядит задолбаным. Поэтому для меня контекст появляется немедленно. Он не цельный, бестолковый, грустный, страстный, сильный, введенный в заблуждение, иногда совершенно понятный, а иногда совершенно спятивший.

Почему ты не исследовал это еще больше?

ТБ: Потому что я обнаружил, что чем глубже ты идешь, тем более это насильственное вторжение. Может быть, есть способ, как это сделать иначе, но я его еще не нашел. Я всегда пытался исследовать его больше, но при этом не делать это насильственно.

Ты не хочешь все прояснить?

ТБ: Да, есть что-то такое в том, когда ты не знаешь чего-то, и это мне нравится. Это всегда было импульсом.

Я полагаю, режиссировать сиквел было сложной задачей для тебя. Потому что ты говорил много раз, что сиквелы тебя не интересуют. Или же это сложная задача, потому что ты исследовал то, о чем ничего не знаешь?

ТБ: Новые персонажи. Новые персонажи. Новые персонажи. Новые персонажи. Они мне очень нравятся. Женщина-Кошка, Пингвин, и персонаж Кристофера Уокена – он мне нравится тоже. Состав актеров меньше. Это более… Хм…

Межличностно?

ТБ: Да! Я не знаю, что это, но это совершенно другая энергия. Ты имеешь дело с энергией и находишь иное поле деятельности. И мне хорошо в этом. Я не знаю, что это значит. Это может быть и плохо для фильма, я не знаю. Но я был гораздо более заинтересован в этом. Я нахожу этих персонажей очень убедительными.

Ты ходишь в кинотеатры на фильмы?

ТБ: Я думаю, из-за того, что ты живешь здесь, это звучит как тупая отмазка, но у меня нет никакого иного объяснения, говоря по правде, это кажется излишним. Это город одной индустрии. Я вырос здесь, я живу здесь, и везде одни только фильмы. Это кажется излишним.

Так как же ты смотришь работы, которые хочешь посмотреть? Ходишь на предпоказы? Берешь кассеты на прокат?

ТБ: Прямо сейчас я довольно нехорош в этом плане. В последние несколько лет я не часто ходил в кинотеатры. Я беру фильмы на кассетах на прокат, но не новые. Я мало видел новых фильмов. Так или иначе, когда я в видео-магазине, я иду туда, где самый низкий общий знаменатель. Когда я иду в видео-магазин, я иду не за последним фильмом Скорсезе, я иду за последней «Техасской резней с бензопилой». Я просто не могу удержаться! Есть что-то такое в видео, в котором ты ищешь средний уровень.

Есть ли чья-то работа, с которой ты чувствуешь связь, или которая интересует тебя?

ТБ: Ну, у меня нет хорошего ответа. Любой мой ответ будет дерьмом. Я имею в виду, я знаю, кто мне нравится. Мне нравится Девид Кроненберг. Он замечателен. А вообще, тебе понравится любой, кто делает свое дело, не так ли?

Почему ты так озадачен тем, чтобы сделать следующий фильм? Ты ненавидишь изгонять их?

ТБ: Это как вирус, который поражает все твое тело. Желание делать это всегда с тобой.

Что более всего тебя пугает в том, чтобы изгнать их?

ТБ: Забавно, но я задаю себе этот вопрос. Это брожение. Очевидно, что я делаю все это. Я разговариваю с тобой. Я не отсиживаюсь в моем замке в Швейцарии, вдали от всех, и мне очень страшно потерять все это по какой-то причине.

Чего, как ты думаешь, ты боишься?

ТБ: Я думаю, это потому что я не знаю, кто я. Я думаю, я еще не выяснил, кто я есть. Это личное. Фильм – это мой ребенок, и я отправляю его в этот жестокий мир. Это пугает, очень. Очень пугает.

Какая наихудшая вещь может случиться?

ТБ: Знаешь, наихудшая вещь, что может случиться, это что-то, что ты смог понять. Хотел бы я, чтобы они разорвали экран кинотеатра, если им это не нравится. И тогда это станет самой худшей «хорошей» вещью, что могла бы случиться. А самой худшей «плохой» вещью будет… я не знаю. Это страх неизвестного. Понравится ли это кому-то? Это вердикт. Тебя категоризируют и судят. У меня очень сильное отвращение к этому. Я не знаю, откуда это идет, но это есть. Я в моем маленьком мире и пытаюсь делать фильм, а потом бац! – и ты уже вне. Фильм должен иметь свою собственную ирреальность, но люди, которые смотрят его, на сто процентов реальные люди. И они всегда выглядят злыми. Всякий раз, когда я хожу на эти грёбаные предпоказы, зрители всегда выглядят очень злыми для меня. Они выглядят очень пугающими. Это просто страх.

Ты боишься провалов, не так ли?

ТБ: Это забавно, в некотором роде нет, но в некотором роде да. Я не буду базировать мои решения на том, что нужно делать, чтобы быть «успешным». Поэтому в некотором роде я не боюсь этого – я буду делать то, что я хочу делать, и надеяться на лучшее. Страх связан с тем аспектом, что ты показываешь это людям. Я не знаю, страх ли это провала, или просто страх показывать это людям.

Ты словно хотел бы быть подвешенным в пещере вниз головой со своими рисунками.

ТБ: Да, но опять же, я прошел через подобное. На Диснее, я был в моей собственной маленькой пещере, я не выходил из нее, и это было нехорошо. Определенно, ты хочешь выйти, и ты хочешь обратной связи. Я думаю, я просто боюсь этого. Я думаю, что мой импульс – прятаться в пещере. Опять же, это брожение, это как у Бэтмана. Это классика, на самом деле, классика.

Перевод Helga

При использовании текста, просьба указывать автора перевода и адрес сайта

Джулс, большое спасибо. это было то, чего я не знала и стеснялась спросить